У поэта умерла жена...
Он ее любил сильнее гонорара!
Скорбь его была безумна и страшна -
Но поэт не умер от удара.
После похорон пришел домой
Весь охвачен новым впечатленьем -
И спеша родил стихотворенье:
"У поэта умерла жена".
(Саша Черный)
В этом случае, умер муж, но написан не сонет, а целая книга. Он ее любил сильнее гонорара!
Скорбь его была безумна и страшна -
Но поэт не умер от удара.
После похорон пришел домой
Весь охвачен новым впечатленьем -
И спеша родил стихотворенье:
"У поэта умерла жена".
(Саша Черный)
Карина Добротворская «Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже» Они считались самой красивой парой богемного Петербурга начала девяностых — кинокритик и сценарист Сергей Добротворский и его юная жена Карина. Но счастливая романтическая история обернулась жестким триллером. Она сбежала в другой город, в другую жизнь, в другую любовь. А он остался в Петербурге и умер вскоре после развода. В автобиографической книге "Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже" Карина Добротворская обращается к адресату, которого давно нет в живых, пытается договорить то, что еще ни разу не было сказано. Хотя книга написана в эпистолярном жанре, ее легко представить в виде захватывающего киноромана из жизни двух петербургских интеллектуалов, где в каждом кадре присутствует время. Сергей Николаевич, главный редактор журнала "СНОБ". А вот что о той же книге думает Дмитрий Ольшанский: Питерская девушка - такая, знаете, интеллигентная еврейская девушка, со всеми положенными ей комплексами, - влюбляется в знатного местного кинокритика, умницу, таланта, блестящего лектора, в общем, эстета (приятно употребить это дикое слово). Молодость, богемная семья, перестройка, Дэвид Линч и Годар в видеомагнитофоне. Жить "как следует" они не умеют, да и не могут. Пьют водку "Зверь", закусывают "Сникерсом", одеваются кое-как, денег вечно не хватает, квартирка маленькая, дурная, "с криво положенной плиткой и клеенкой на столе". Но, в стиле героев О'Генри, они об этом не думают, потому что счастливы. Вроде бы счастливы. А на самом деле внутри девушки живет маленький крокодил. И чем дальше, тем больше этот крокодил, несмотря на всю любовь, недоволен своим положением. Вроде бы ей и правда есть на что пожаловаться. Он, если выпьет, делается агрессивен. Может быть, он даже дружит с наркотиками (хотя тогда она этого точно не знает). И, главное, с ним она никак не может родить. А все-таки крокодил внутри нее недоволен не этим. Самые пронзительные, самые драматические моменты, когда она осознает, что в их жизни что-то не так - это, например, когда она нашла отличную модельершу, но смогла купить у нее "только самое плохое и дешевое". Или - когда он напился, познакомился на улице черт знает с кем, а этот черт знает кто потом разбил окно и украл у них из квартиры ценные вещи. Телик импортный! Видяшник импортный! Из Америки с таким трудом везли! И эта драма постепенно разбивает ее любовь. А потом появляется другой мужчина. Нет, не мужчина. Появляется "хорошо отремонтированная квартира в Москве", "гран крю", "авокадо в холодильнике", "один подарок - дороже, чем наши зарплаты". И все это может дать редактор отдела культуры буржуазной газеты "Коммерсант", который зарабатывает 2 тысячи долларов (середина девяностых, большие деньги!), а любимый кинокритик - нет, у него нет никакой авокады, и гран крю тоже нет, а только одни хорошие статьи, вредные привычки и сомнительное будущее. И тогда девушка - точнее, уже не столько девушка, сколько крокодил, - заводит бурный роман с редактором отдела культуры. Кинокритик что-то подозревает, но страдает молча, а иногда напивается и дерется, но потом просит прощения, и опять молчит. Характерно, что "инициацией", вступительным таинством в новой любви - оказывается совместная с буржуазным редактором работа в газете "Не дай Бог", посвященной добровольно-принудительным выборам Ельцина. От девушки требуется ловить пожилых артистов и пытать их на предмет того, какие плохие были коммунисты. Один пожилой артист даже умирает на другой день после пропагандистской беседы, но дело сделано - и сердцем проголосовали, и деньги пришли, и любовь теперь такая, как надо, и можно, наконец, съехать в Москву - навстречу авокадо и большой карьере. "Прошли годы". Девушка - нет, извините, уже давно нет никакой девушки, - крокодил сделал свою большую карьеру, заработал все возможные деньги, бросил того редактора как давно устаревшую модель успеха, обзавелся квартирой в Париже "с окнами в пол" и молодым-красивым любовником ("в котором все-таки чего-то не хватает"), ест теперь устрицы и предпочитает ходить в те рестораны, которым еще не поставили мишленовских звезд, "но вот-вот поставят". Ест крокодил свои устрицы и плачет крокодильими слезами. Потому что тот кинокритик, которого тогда, давным-давно, бросили ввиду бесперспективности, - почти сразу после этого умер. Страдал, звал назад, ждал, но не дождался и умер от передоза. И крокодил переживает. Он чувствует, что счастье-то осталось там, в Питере, в юности, в плохой квартирке "с клеенкой", и что лучше бы он не сидел в своем почти мишленовском ресторане этакой важной цацой, европейской гранд-дамой, - а тусовался на кухне со своим любимым. И может даже показаться, что есть в этих терзаниях что-то похожее на раскаяние. Похожее на осознание того факта, что человек и самого себя скормил крокодилу, и, что важнее, бросил ему в пасть своего любимого мужа, убил его, говоря прямо. Но нет. Крокодил не может раскаяться. Крокодил просто нуждается в психотерапии, и книга, которую он пишет о своем покойном муже, и о сделанном когда-то выборе, - это просто способ избавиться от плохих воспоминаний, вытеснить их, проговорив вслух. И все забыть - чтобы устрицы шли хорошо. А в конце пусть будет цитата из другого автора. "И на этом деревянном лице вдруг скользнул какой-то теплый луч, выразилось не чувство, а какое-то бледное отражение чувства, явление, подобное неожиданному появлению на поверхности вод утопающего, произведшему радостный крик в толпе, обступившей берег. Но напрасно обрадовавшиеся братья и сестры кидают с берега веревку и ждут, не мелькнет ли вновь спина или утомленные бореньем руки, -- появление было последнее. Глухо всё, и еще страшнее и пустыннее становится после того затихнувшая поверхность безответной стихии. Так и лицо Плюшкина вслед за мгновенно скользнувшим на нем чувством стало еще бесчувственней и еще пошлее" |