80 лет назад, 22 февраля 1942 года, газеты всего мира вышли с сенсационным заголовком на первой полосе:
«Знаменитый австрийский писатель Стефан Цвейг и его жена Шарлотта покончили с собой в пригороде Рио-де-Жанейро».
Под заголовком помещалась фотография, больше похожая на кадр из голливудской мелодрамы: мертвые супруги в постели.
Лицо Цвейга умиротворенно-спокойно. Лотта трогательно положила голову на плечо мужа и нежно сжимает его руку в своей.
«Знаменитый австрийский писатель Стефан Цвейг и его жена Шарлотта покончили с собой в пригороде Рио-де-Жанейро».
Под заголовком помещалась фотография, больше похожая на кадр из голливудской мелодрамы: мертвые супруги в постели.
Лицо Цвейга умиротворенно-спокойно. Лотта трогательно положила голову на плечо мужа и нежно сжимает его руку в своей.
У современников поступок писателя вызвал скорее недоумение, а у некоторых (к примеру, у Томаса Манна) – так и просто возмущение: «эгоистическое презрение к современникам».
Его причисляли к одному из всходов той суицидальной жатвы, которую фашистский режим собрал с нив германоязычной литературы. Сравнивали с почти одновременными поступками Вальтера Беньямина, Эрнста Толлера, Эрнста Вайса, Вальтера Газенклевера.
Но сходства здесь (не считая, конечно, того факта, что все вышеперечисленные были немецкоязычными писателями – эмигрантами, а большинство – евреями) нет никакого.
Вайс вскрыл себе вены, когда немцы вошли в Париж. Находившийся в лагере для интернированных Газенклевер отравился, опасаясь, что будет выдан германским властям. Беньямин принял яд, когда испанская граница, на которой он оказался, была перекрыта.
Брошенный женой и оставшийся без гроша в кармане Толлер повесился в нью-йоркском отеле.
У Цвейга же никаких очевидных причин для того, чтобы свести счеты с жизнью, не имелось. Ни творческого кризиса. Ни финансовых затруднений. Ни смертельной болезни. Ни проблем в личной жизни.
Миллионы людей, зажатых в жернова гигантской европейской мясорубки, могли только позавидовать писателю, комфортно устроившемуся в райском городке Петрополис и вместе с молодой женой делавшему вылазки на знаменитый карнавал в Рио.
Смертельную дозу веронала в таких обстоятельствах обычно не принимают.
Его причисляли к одному из всходов той суицидальной жатвы, которую фашистский режим собрал с нив германоязычной литературы. Сравнивали с почти одновременными поступками Вальтера Беньямина, Эрнста Толлера, Эрнста Вайса, Вальтера Газенклевера.
Но сходства здесь (не считая, конечно, того факта, что все вышеперечисленные были немецкоязычными писателями – эмигрантами, а большинство – евреями) нет никакого.
Вайс вскрыл себе вены, когда немцы вошли в Париж. Находившийся в лагере для интернированных Газенклевер отравился, опасаясь, что будет выдан германским властям. Беньямин принял яд, когда испанская граница, на которой он оказался, была перекрыта.
Брошенный женой и оставшийся без гроша в кармане Толлер повесился в нью-йоркском отеле.
У Цвейга же никаких очевидных причин для того, чтобы свести счеты с жизнью, не имелось. Ни творческого кризиса. Ни финансовых затруднений. Ни смертельной болезни. Ни проблем в личной жизни.
Миллионы людей, зажатых в жернова гигантской европейской мясорубки, могли только позавидовать писателю, комфортно устроившемуся в райском городке Петрополис и вместе с молодой женой делавшему вылазки на знаменитый карнавал в Рио.
Смертельную дозу веронала в таких обстоятельствах обычно не принимают.
Версий о причинах самоубийства высказывалось немало. Говорили об одиночестве писателя в чужой Бразилии, тоске по родной Австрии, по разграбленному нацистами уютному домику в Зальцбурге, расхищенной знаменитой коллекции автографов, об усталости и депрессии.
Цитировали письма бывшей жене («Я продолжаю свою работу; но лишь в 1/4 моих сил. Это всего лишь старая привычка без какого-либо творчества…», «Я устал от всего…», «Лучшие времена безвозвратно канули…»).
Вспоминали почти маниакальный страх писателя перед роковой цифрой 60 лет.
Считается, что последней каплей, переполнившей чашу терпения, стали газетные сообщения о взятии японцами Сингапура и наступлении войск вермахта в Ливии. Возможно, Цвейг опасался, что война, от которой он бежал, пересекая океаны и континенты, перекинется в Западное полушарие.
А самое известное объяснение дал Ремарк: «Люди, не имевшие корней, были чрезвычайно нестойки – в их жизни случай играл решающую роль. Если бы в тот вечер в Бразилии, когда Стефан Цвейг и его жена покончили жизнь самоубийством, они могли бы излить кому-нибудь душу, хотя бы по телефону, несчастья, возможно, не произошло бы. Но Цвейг оказался на чужбине среди чужих людей».
Цитировали письма бывшей жене («Я продолжаю свою работу; но лишь в 1/4 моих сил. Это всего лишь старая привычка без какого-либо творчества…», «Я устал от всего…», «Лучшие времена безвозвратно канули…»).
Вспоминали почти маниакальный страх писателя перед роковой цифрой 60 лет.
Считается, что последней каплей, переполнившей чашу терпения, стали газетные сообщения о взятии японцами Сингапура и наступлении войск вермахта в Ливии. Возможно, Цвейг опасался, что война, от которой он бежал, пересекая океаны и континенты, перекинется в Западное полушарие.
А самое известное объяснение дал Ремарк: «Люди, не имевшие корней, были чрезвычайно нестойки – в их жизни случай играл решающую роль. Если бы в тот вечер в Бразилии, когда Стефан Цвейг и его жена покончили жизнь самоубийством, они могли бы излить кому-нибудь душу, хотя бы по телефону, несчастья, возможно, не произошло бы. Но Цвейг оказался на чужбине среди чужих людей».