ПАРЯЩЕЕ ОСТРИЁ
Парящее острие Василий Кандинский. 1920 год.
Я прилетел в Одессу из-за Экстер.
Той самой Александры Экстер, чьи плакаты, по словам Маринетти, топтали в мае 1919-го на приморских улицах и бульварах революционные матросы. Я купил в Нью-Йорке её рисунок. Отличный рисунок. Он оказался фальшивкой.
Рисунок я, конечно, аукционерам вернул. Стоил он немало, но шума им не хотелось. Однако с тех пор меня не оставляла мысль — если есть подделка, значит, где-то должен быть и оригинал.
Этим где-то должна была быть Одесса. Такой эскиз балетного костюма для танцовщицы Эльзы Крюгер мог быть нарисован только в Одессе.
Я прилетел в конце октября. Летом в Одессе делать нечего, хотя я и не был там уже двадцать лет. Бродить по городу в толпе потеющих туристов — сомнительное удовольствие. Для того, чтобы город открылся тебе, он должен быть пустым и чистым.
Скучал ли я эти двадцать лет? Испытывал ли волнение? До тех пор, пока я не приземлился в Одессе, думал, что нет. В конце концов, Нью-Йорк — во много раз улучшенная Одесса.
И вот шасси самолёта стучат на стыках бетонной взлётно-посадочной полосы, а в здании аэропорта за эти годы изменилось лишь одно — в слове Одесса стало на одну «с» меньше.
Оказывается, я до сих пор знаю тут каждый куст. Все ямы, которые я помню с детства — на своих местах. Как и давно ветшающие дома. Есть и новое — безобразная уличная реклама, жуткие новостройки.
Но всё так же невероятно стойко убеждение одесситов в том, что их город — лучший на свете.
По моему глубокому убеждению, настоящая Одесса — только в центре. Там быстрее излечивается шок, испытываемый по прилёту. В центре ещё витает изрядно потрёпанный временем дух отцов-основателей — от градоначальников до итальянских каменщиков, смешавшийся позже с духом греческих торговцев и еврейских мечтателей. Евреи в Одессе мечтали о Сионе. Куда потом в большинстве своём и уехали. Уехали гораздо позже итальянцев, французов и греков. Город от этого так и не оправился. По крайней мере, пока.
По этим самым улицам и ходила Александра Экстер, сбежавшая в Одессу из Киева в смутном 1919 году. Тогда от большевиков в Одессу бежали многие. Культурная жизнь в городе бурлила — в газетах и журналах печатались Макс Волошин, Иван Бунин и Алексей Толстой, Николай Евреинов и Константин Миклашевский ставили пьесы, в драматическом театре блистала Екатерина Полевицкая, каждый вечер в бесчисленных вновь открывшихся кабаре и театрах пели Юрий Морфесси, Иза Кремер и Александр Вертинский, танцевала Эльза Крюгер. В салоне у Михаила и Марии Цетлиных однажды собрались Алексей Толстой с Натальей Крандиевской, Вера Инбер, Керенский, Илья Фондаминский и Вадим Руднев. С ума сойти.
Интересно, что я здесь спустя ровно сто лет.
Я поселился в «Лондонской». А где ещё селиться, если хочешь жить и в центре, и с видом на море? Да и место легендарное.
Не успел я разобрать чемодан, как зазвонил мобильный. Дочка. Мой главный помощник и контролёр.
— Ну что, ты уже в Одессе?
— Да. Уже смотрю из окна на море.
— Свозил бы меня хоть раз в свою Одессу. А то рассказами только и кормишь. Бегать сегодня пойдёшь?
— Наверное, уже завтра утром. Сегодня — борьба с джетлэгом и составление планов.
— Пока. Пиши. Не забудь — лечь спать нужно по вашему времени.
За окном было уже темно. Спускаться вниз, на ужин, было лень. Я заказал рум-сервис и включил ноутбук.
Нет, я, конечно, уверен, что знаю о художественной Одессе всё. Но знания всё же лучше регулярно освежать. В конце концов, я приехал с почти детективным расследованием. А значит, нюх должен быть, как у собаки. Ну и глаз соответственно.
Начиная с 1880-го, художественная жизнь Одессы становилась всё более бурной, всё более насыщенной. Здесь брали первые уроки рисования Врубель и Кандинский. Из стен художественного училища, которое начиналось как рисовальная школа при Обществе изящных искусств и где проводили мастер-классы Репин и Айвазовский, вышли Давид Бурлюк и Савелий Сорин, Исаак Бродский и Борис Анисфельд, Натан Альтман и Владимир Баранов-Россине. Да и «Салоны» Издебского чего стоят! На них был представлен весь цвет тогдашней французской и русской «левой» живописи с группой Кандинского впридачу.
Тут возникли свои художественные объединения — сначала Южнорусские с великим Костанди во главе, потом «Независимые» — большинство из них подолгу прожили во Франции. Теофил Фраерман дружил с тем же Матиссом, Амшей Нюренберг в знаменитом «Улье» работал в одной мастерской с Шагалом. «Независимые» успели с 1917-го по 1919-й провести три выставки, и, что характерно, в их работах совершенно не отражались политические события, происходившие в городе и стране. Не было ни одной работы на злобу дня. Одесситы, что сказать.
Как раз в одной мастерской с Нюренбергом — под крышей студии Юлия Бершадского — и открыла свою собственную школу Александра Экстер. И было это в доме на Екатерининской, 24.
Экстер приехала в Одессу, уже будучи знаменитой. О её приезде восторженно писали газеты. Она была известна и как живописец, и как преподаватель, и как художник сцены. Один «Фамира Кифаред» в московском Камерном театре Александра Таирова чего стоил.
Решающую роль в том, что она так стремительно покинула Киев и приехала в наш морской город, сыграла Эльза Крюгер. Они собирались создать здесь свой собственный театр и выпускать журнал, посвящённый живописи и театру.
Эльза мечтала танцевать Саломею, а Экстер уже создавала для пьесы декорации и костюмы — всё у того же Таирова.
Увы, этим планам не суждено было осуществиться.
Сразу по приезду Александра Александровна включилась в бурную одесскую жизнь. Ещё в октябре 1918-го в студии Бершадского открылась Свободная мастерская живописи и скульптуры. Преподавали в ней Амшей Нюренберг, Венимамин Бабаджан, Филипп Гозиасон и Теофил Фраерман. Экстер открыла свою студию спустя полгода после открытия Свободной мастерской, когда деятельность той начала угасать. Её студия сразу стала пользоваться невероятной популярностью. Ещё бы — ведь лекции о новейших течениях в европейском искусстве, о Браке, Леже, Аполлинере и Пикассо одесситы теперь слушали из уст той, кто была в самой гуще событий, была со всеми ними непосредственно знакома. Да что там знакома — дружила.
Свои поиски я решил начать именно оттуда. Чтобы пропитаться нужными духом и атмосферой.
В первую ночь спалось плохо. Заставить себя выйти на пробежку не смог. Ограничился зарядкой и пранаямой.
После завтрака я пошёл на Екатерининскую. Большой серый дом столетней давности со скульптурами на фасаде выглядел непривычно хорошо для Одессы. Маклеры называют такие дома «бельгийками» и особенно хвалят за качество. Ещё бы — даже лифт с 1914 года сохранился.
Студия преподавателя Одесского еврейского ремесленного училища общества «Труд» Юлия Рафаиловича Бершадского располагалась когда-то на пятом этаже, в шестикомнатной квартире номер семнадцать. Здесь у Экстер учился в числе других знаменитый Александр Френель — и помнил потом всю жизнь этот короткий период учёбы у «амазонки авангарда» — хотя потом, в Париже, учился у Бурделя и Матисса.
Юлий Бершадский всю свою жизнь или учился, или преподавал. Он родился в Тирасполе в бедной еврейской семье. При поддержке старшего брата поселился в Одессе и в 1886-1893 годах учился в рисовальной школе Одесского общества изящных искусств у Кириака Костанди, Геннадия Ладыженского и Александра Попова. Учился отлично, и в 1895-м поступил в Императорскую Академию Художеств, в мастерскую Ильи Репина. Его учителями, кроме Репина, были Иван Шишкин и Николай Кузнецов. Разве можно было в те годы мечтать о чём-то большем? Потом вернулся в Одессу, преподавал, стал профессором. И всё же мы вспоминаем его только потому, что в студии, которую он открыл после возвращения в Одессу и которой руководил двадцать один год, всего лишь несколько месяцев преподавала Александра Экстер.
В помещение самой студии мне зайти не удалось — дверь в парадную, как я и ожидал, была закрыта на кодовый замок. Я постоял немного во дворике, где ещё в 1920-х был фонтан со светильниками в стиле модерн. Закрыл глаза и попытался мысленно перенестись на сто лет назад.
Получилось не очень. Вокруг всё время кто-то ходил.
Тогда я достал листок с распечатанным стихотворением Багрицкого и прочёл его себе под нос:
Нет ничего прекрасней в мире,
Когда, вдыхая трубок дым,
Под номером 24,
На пятом этаже сидим.
В волне табачного тумана
Кружится жизни колесо,
Но мы поём хвалу Сезанну,
Хороним дружно Пикассо.
И, убивая красок литры,
Всё непреклонней, всё смелей,
Не бросим мы свои палитры
И не покинем мы кистей.
Хорошо, что именно в этот момент рядом никого не было. Приняли бы за сумасшедшего, ей-Богу.
Пора было уходить. В час у меня была назначена встреча с одесским антикваром Арменом. Когда я здесь ещё жил, познакомиться с ним не довелось. Номер его мне дали нью-йоркские друзья-коллекционеры. При этом строго предупредили — ничего не покупать. Сказали, что он большой любитель выдавать купленные за копейки на одесском Староконном рынке работы никому не известных художников за работы художников именитых. Но иногда у него бывают действительно редчайшие вещи. И знаниями он обладает уникальными. Это мне и нужно.
Договорились встретиться с ним в ресторанчике «Кларабара» в городском саду, который когда-то подарил городу брат основателя Одессы, Феликс де Рибас.
Я шёл по Екатерининской и любовался катальпами. Помню, какое удивление вызывали у меня в детстве эти деревья с огромными листьями и длинными стручками. Папа показывал мне катальпы и павловнии и объяснял, что деревья эти экзотические и привезены к нам из далёких стран. Потом уже я прочитал, что павловния получила своё название в честь дочери императора Павла I, Анны.
Армен пришёл точно вовремя.
— У меня здесь всегда кредит. Я продаю хозяину живопись, а он меня кормит, — сказал он, усаживаясь за столик, снимая кепку и кладя на соседний стул свой потёртый портфель. — Место здесь отличное. Эти стены когда-то красил гениальный Ваган Ананян.
Стены действительно были великолепного фисташкового цвета.
Армен подозвал официанта и заказал коньяк. Потом закинул ногу на ногу и сложил руки на набалдашнике своей трости.
Я, наверное, слишком надолго задержал взгляд на этом серебряном набалдашнике.
— Там, внутри, стилет. Вещь незаменимая. Так что вас, собственно, интересует?
— Друзья рекомендовали вас как человека, который знает об одесских художниках всё.
— Вашим друзьям можно доверять.
— Меня интересует графика Александры Экстер. Одесского периода. Из серии «Танцы Эльзы Крюгер».
Армен поставил на стол бокал с коньяком и внимательно на меня посмотрел.
— Хм. У вас неплохие запросы.
— Ну что поделать.
— Она жила у нас в Одессе всего год. Причём не самый спокойный. Потом вернулась в Киев, а позже уехала в Москву. Сами понимаете, какие-то рисунки могли остаться в Одессе только чудом. Хотя она у нас и выставлялась, и улицы к Первомаю украшала.
— Ну да, выставлялась в Салонах Издебского.
— И не только. Летом 1919-го, уже при большевиках, она тоже выставляла свои работы.
— Да ну. Не может быть.
— Ещё как может. Она же приехала в феврале, когда городом ещё управляли французы. Но делали это совершенно бестолково. И в начале апреля просто сбежали из Одессы. У нас до сих пор поговаривают, что Анри Фрейденберга, который был в то время помощником главнокомандующего, просто подкупили. Ну сами посудите — войска Антанты насчитывали более двадцати пяти тысяч человек, а у перешедшего на сторону красных Григорьева — всего три. Говорят даже, что большевики завербовали Фрейденберга через Веру Холодную. И вроде как, узнав об этом, с ней безжалостно расправились деникинцы.
— «Вы звери, господа…»
— Именно. Правда, ликование рабочих быстро закончилось — вместо хлеба и мяса советская власть кормила одесситов митингами. А тут и первое мая кстати подвернулось. Амшей Нюренберг, который всегда, задрав штаны, бежал за комсомолом, собрал бригаду революционно настроенных художников и явился к секретарю Одесского исполкома товарищу Фельдману. Тому самому Фельдману, чьим именем будет позже назван тогдашний Николаевский и нынешний Приморский бульвар. Тому самому Фельдману, о ком сочинят анекдот, в котором извозчик будет отвечать клиенту: «Не знал, что фамилия нашего императора была Фельдман». В бригаду входили Олесевич, Фазини, Фраерман, Константиновский, Мидлер и Экстер. Кстати, им помогал и Макс Волошин. Правда, революционерами они были такими себе — при первой возможности Фазини, Олесевич и Экстер эмигрировали во Францию. Туда же после недолгого пребывания в Палестине перебрался Константиновский.
— Это всё же был интересный опыт оформления больших пространств.
— Ага, такой интересный, что Экстер чуть не застрелили — за живописным процессом наблюдали комиссары, и когда кто-то из художников случайно опрокинул на изображение красноармейца ведро с чёрной краской, комиссар навёл на Экстер пистолет и не сводил его, пока она не придумала, как сделать из кляксы декоративный элемент. Правда, потом их с Нюренбергом даже наградили.
— И всё же, что была за выставка?
— Она называлась «1-ой Народной выставкой картин, плакатов, вывесок и детского творчества». Прошла в июне в Городском музее — нынешнем художественном. Экстер выставила там три вещи, если я не ошибаюсь. Одна из них — макет уличного театра. Что интересно — тогда большевики конфисковали крупнейшую в городе коллекцию Александра Руссова. Её тоже показали на выставке — там были Шишкин, Брюллов, Репин, Левитан. Фантастика.
— Ну и ну!А фотографии работ Экстер сохранились?
— Вы меня рассмешили. Ну кто в 1919 году в Одессе будет фотографировать какие-то картины? Кругом уголовники, в городе голод, бардак. Я больше того скажу — когда спустя семьдесят лет в том же музее прошла персональная выставка работ Экстер, в каталоге тоже не было фотографий.
Армен отхлебнул коньяк из уже третьего бокала и выжидающе посмотрел на меня.
— Так что именно вас интересует? Хотите купить?
— Не отказался бы. У кого в Одессе могут быть её работы?
— На той самой выставке в 1989 году все работы были музейными. И только две из частных коллекций.
Я задержал дыхание.
— И чьи это коллекции?
— Одна работа у Михаила Евгеньевича Орловского.
— Дадите его номер?
— Записывайте.
Не веря своему счастью, я записал телефон.
— Спасибо. Ну а вам самому что-то из работ Экстер попадалось?
Армен опять внимательно на меня посмотрел.
— Да. Попадалось. Но мне пора идти. Честь имею.
Он неторопливо надел куртку, застегнул её на все пуговицы, потом надел кепку и взял в руки портфель.
— Если что, набирайте. Мой номер у вас есть.
Я в последний момент сообразил дать ему визитку.
Из глубокой задумчивости меня вывел голос официанта:
— За коньяк платить будете?
— Да, конечно.
Первая встреча — и уже результаты. Чтобы успокоить волнение, я решил немного прогуляться. Пошёл вниз, к художественному училищу. От городского сада до него — всего два квартала. Вот библиотека университета, рядом с ней — дом Иосифа Тимченко, в котором он изобрёл первый в мире киноаппарат. Чуть дальше, через дорогу — здание училища.
Октябрь был чудесным — тёплым и солнечным. Об осени напоминали только жёлтые листья, которыми были усыпаны тротуары.
Наискосок от училища — дом, в котором жили братья Бурлюки. Я подошёл полюбоваться профилем Давида Давидовича на недавно установленной мемориальной доске. Удивительный человек — он знал, казалось, всех значимых людей своего времени. Дружил и с Экстер, и с Кандинским. Они бывали у него в гостях тут, в квартире на верхнем этаже этого дома на Преображенской угол Софиевской. Той квартире с окнами-бойницами, где Воронцовский маяк проводил по потолку полосы своих огней.
Нужно было звонить Орловскому.
Он оказался, на удивление, невероятно любезным и тут же пригласил меня к себе домой.
Доехать на такси до Большой Арнаутской оказалось делом пяти минут.
Седой, невысокого роста, в тёплой вязаной кофте Михаил Евгеньевич пригласил меня в гостиную, все стены которой были увешаны картинами.
— Я не припомню вас на выставках. Давно вы в Нью-Йорке?
— Тридцать лет. Я уезжал почти сразу после школы. Собирался поступать в художественное училище, но родители заявили категорически, что сначала нужно получить высшее образование. Получал его уже в Нью-Йорке.
— Раз собирались поступать в училище, значит, занимались рисованием?
— Да, в студии Юрия Николаевича Вольского во Дворце пионеров. Пять лет.
— А кем работаете, если не секрет?
— Конечно, не секрет. Инвестиционным банкиром. В общем, помогаю богатым стать ещё богаче. А свободное время посвящаю искусству. Покупать живопись начал уже в Америке. Пытаюсь собирать авангард — насколько позволяют средства и знания.
— Да, сейчас это — минное поле. Фальшивок, кажется, намного больше, чем вещей настоящих. А что ищете в Одессе?
— Работы Экстер. Из серии костюмов для танцовщицы Эльзы Крюгер.
— Как интересно! У меня в коллекции есть один такой. Это не удивительно — они крепко дружили. Эльза вообще дружила со многими авангардными художниками, например, с Ларионовым и Гончаровой. Да и Экстер была общительной и дружелюбной, хотя многие говорили о её непростом характере. Ученики её обожали. И не только киевские, но и одесские.
— Да, у неё же была студия на Екатерининской.
— И не только там. Уже в октябре, после прихода деникинцев, она открыла новую студию, на Херсонской, в семнадцатом доме. Вениамин Бабаджан и Филип Гозиасон, которые весной слушали её лекции на Екатерининской, там уже преподавали. К ней приходили Нюренберг и Андреенко-Нечитайло. Миклашевский читал лекции об итальянской комедии дель-арте.
Вот, кстати, над дверью две работы Бабаджана. В конце того же года он был мобилизован в Добровольческую армию, служил телеграфистом. А в 1920 в Феодосии его расстреляли большевики.
Я посмотрел на два небольших этюда, висевших над входом в гостиную.
— Так это же редчайшие вещи!
— Да, он прожил всего двадцать шесть лет. К счастью, успел выпустить три сборника стихов. Так что никогда не нужно откладывать творчество на потом, до лучших времён. Они могут и не наступить. Но пойдёмте, я покажу вам Экстер.
Совсем небольшой рисунок Экстер висел в соседней комнате. Тот, что продали мне, был раза в два больше.
— Он принадлежал когда-то одесскому коллекционеру Стратонову. Потом оказался у меня. Эльза Крюгер мечтала поставить «Саломею», работала над ней с Миклашевским, а Экстер уже делала костюмы и декорации в Москве, у Таирова. Кстати, он познакомился с Экстер в гостях у Гончаровой. Но время было, мягко говоря, не совсем подходящее. После бегства французов из Одессы к этой идее уже не возвращались. Но и Экстер, и Крюгер остались в Одессе. И осенью, уже при деникинцах, Крюгер дала серию концертов. Костюмы для неё рисовала Экстер. Часть эскизов, набросков она подарила потом своим одесским друзьям и ученикам. А вскоре обе оказались заграницей. Экстер вернулась в Париж, преподавала в школе Фернана Леже, дружила с Делоне, работала с театрами и кино. Крюгер уезжает в Берлин, открывает там балетный театр. Экстер приезжала к ней, оформляла её спектакли, помогала украшать дом, дарила свои рисунки.
— А до наших дней что-то из этих набросков в Одессе осталось?
— На выставке в 1989 году было всего две работы из частных коллекций. Все остальные — из музейных собраний. Живопись — из Русского музея, Киева и Саратова, театральные эскизы — из Театрального музея Бахрушина.
— А… вторая работа? У кого она?
— Была в собрании Ивана Михайловича Федоркова. У него вообще была великолепная коллекция, одна из лучших в городе — от Репина и Крамского, Рериха и Серова до Гончаровой, Судейкина, Серебряковой и Фалька. Была у него и Экстер. Но в апреле 1990-го его убили в его собственной квартире на Нежинской. Убили, чтобы ограбить. В дверь их коммунальной квартиры позвонили люди в медицинских халатах, открывшей дверь соседке сказали, что приехали на вызов к Федорковым. Самого Ивана Михайловича закатали в ковёр, и он задохнулся. Жена его в это время была в ванной, дверь туда забаррикадировали. Ни одна из работ, которые тогда украли, за эти годы не всплыла на рынке. Среди них был и холст Экстер.
Я потрясённо молчал.
— Это было большим ударом не только для тех, кто знал Федоркова. Но и для всей культурной Одессы.
— А из Одесского художественного на выставке ничего не было?
— В Одесском художественном работ Экстер давно уже нет.
— То есть они были?
— Были. Но об этом вам лучше расспросить в самом музее. Записывайте номер Алексеева.
Я уходил от Орловского со смешанными чувствами. С одной стороны, у меня был ещё один контакт, ещё она ниточка. С другой, всё выглядело чрезвычайно запутанным. Убийство, кража, пропажа работ… Признаюсь, такого я не ожидал.
Этим вечером поднялся ветер. Он срывал с деревьев последние жёлтые листья и уносил их вниз, к морю. Я стоял у окна своего номера, смотрел на Военную гавань и пытался представить себе, какая паника царила в городе и в порту четвёртого апреля 1919 года. Генерал д’Ансельм назвал тогда поспешную эвакуацию, фактическое бегство «разгрузкой города», проводимой «для уменьшения числа едоков». Именно в этот день отплыли в Константинополь на пароходе «Кавказ» и Цетлины, и Алексей Толстой с женой. Всё, что происходило в тогдашней Одессе, он прекрасно описал в своём «Ибикусе». Под именем одесского губернатора Хаврина, увозившего двенадцать чемоданов денег и железный сундук с валютой, он вывел генерала Шварца, назначенного французами военным генерал-губернатором и командующим всеми русскими войсками Одесского региона. Шварц вместе со всей городской администрацией тоже эвакуировался на «Кавказе». А всего из Одессы ушло тогда больше ста различных судов, и вошедшие в город григорьевцы увидели порт, забитый брошенными автомобилями, ящиками с шампанским и грудами консервов.
Михаил Брайкевич, который был в то время городским головой Одессы, принимал участие во всех переговорах с французами. Друг Сомова, Бакста и Бенуа, он в том же году уехал в Батум, а оттуда в Англию, оставив свою прекрасную коллекцию картин на хранение Новороссийскому университету. Сейчас эта коллекция, как и коллекция Александра Руссова, является одной из основных частей собрания художественного музея. Они стали одесскими Щукиным и Морозовым.
В коллекции Брайкевича были знаменитый автопортрет Зинаиды Серебряковой в костюме Пьеро, портрет Саввы Мамонтова работы Серова, «Болотные огни» Врубеля и почти все ныне музейные работы «мирискусников». Был в ней и сделанный Бакстом набросок танцующей Айседоры Дункан. В феврале 1913-го она танцевала обнажённой на столах в ресторане гостиницы, в которой я сейчас живу.
Ветер на улице усиливался. Я гулял по коридорам полупустой гостиницы, разглядывая таблички у дверей номеров. Тут останавливался Маяковский, тут — Чехов, а в этом номере — Роберт Льюис Стивенсон. Поднялся по широкой мраморной лестнице на третий этаж, чтобы посмотреть на фотографии гостей. Куприн, Паустовский, Волошин, Бабель, Маннергейм, Мастроянни… Волошин, кстати, тогда с Толстыми и Цетлиными не уехал, хотя они его уговаривали.
Завибрировал телефон. Пришла смс от дочки с одним словом: «Пробежка».
Ну какая пробежка в такую погоду?
Спустился в ресторан. Сидеть во дворике, под огромным платаном, было уже холодно. В зале ресторана, кроме меня, была ещё одна парочка. В ожидании стейка решил почитать побольше о постояльцах отеля. Первой выскочила статья о Луи Арагоне и Эльзе Триоле.
Они останавливались в «Лондонской» поздней осенью 1934 года. Арагон писал по контракту с Одесской кинофабрикой сценарий. Завтракали и обедали они прямо в номере — Эльза ходила на «Привоз» и потом готовила на электрической плитке цветную капусту, делала рагу, а вечерами переводила написанное мужем на русский. Фильм по сценарию Арагона, увы, не был поставлен. Зато Эльза описала в романе «Инспектор развалин» то, что произошло с ними в «Лондонской» во время встречи Нового, 1935 года. Тогда в самый разгар новогоднего бала в ресторане появился дрессировщик Борис Эдер со своей любимой львицей, которая шла с ним без всякого поводка. Львицу чем-то привлекла кассирша в белом накрахмаленном халате, и она бросилась в её сторону, поставив той лапы на плечи. Через несколько минут четыре моряка торжественно выносили из зала потерявшую сознание девушку в расцарапанным в кровь плечом.
Арагон был знаком с Экстер через Фернана Леже — тот будет иллюстрировать его книги, а Экстер преподавать в созданной Леже Академии современного искусства.
Долгожданный стейк оказался невкусным. Я отполз в номер и сразу лёг спать.
Утром выглянуло солнце. Я натянул спортивный костюм и решительно сбежал вниз по лестнице. Метрдотель посмотрел на меня, как на сумасшедшего.
Приморский бульвар прекрасен в любое время года. Удивительно, что Воронцов заставлял когда-то состоятельных одесситов строить здесь дома. Дюком можно любоваться вечно. Сколько раз мы рисовали бульвар во время занятий в художественной студии у Юрия Николаевича! Там, на втором этаже Воронцовского дворца, я провёл множество прекрасных утренних и вечерних часов.
Тёщин мост и сейчас качается посредине точно так же, как он это делал и двадцать, и тридцать лет назад. И Шахский дворец на месте — даже не верится, что персидский Мохаммад Али-шах почти одиннадцать лет жил тут со своим гаремом.
А вот Комсомольский бульвар носит теперь имя Жванецкого. Здесь когда-то и был тот самый вишнёвый сад, который пытался продать Чехов.
И вот, наконец, музей. Дворец, построенный для Ольги Нарышкиной, в девичестве Потоцкой, и выкупленный для города Григорием Маразли в 1888 году. Дворец её матери, Софии Потоцкой, был совсем рядом — сейчас там ювелирная фабрика. Которая, впрочем, давно не работает. Как и остальные одесские заводы и фабрики.
Добежав до музея, я остановился и погрузился в раздумья. Бежать обратно и переодеваться? Или зайти к Алексееву прямо так? В конце концов, лень победила. Дозвониться до него я не смог, но встреченная во дворе сотрудница музея подсказала, где его искать.
Многолетний замдиректора по науке облюбовал себе музейную библиотеку в узком переулке Ляпунова. Я помню, как тут когда-то ходил трамвай, это была прекрасная съёмочная площадка для фильмов, в которых нужно было показать старую Одессу.
Высокий, худой Наум Абрамович встретил меня довольно сдержанно. Узнав, что я от Орловского, смягчился.
— Экстер? У вас хороший вкус. Да, конечно, я помню ту выставку. Я ведь в музее с 1970 года. Вы тогда, наверное, ещё не родились?
— Уже родился, но в музеи ходить начал немного позже.
— Мы тогда отлично поработали с музеем имени Бахрушина. А для меня тот год запомнился тем, что я впервые погрузился в биографию Кандинского. Это моя страсть и до сих пор.
— Я слышал, что вы — главный эксперт по его одесскому периоду.
— Приятно, что даже в Нью-Йорке об этом знают. Вряд ли кто-то будет оспаривать тот факт, что он был и остаётся главным художником, связанным с Одессой. Он ведь прожил тут четырнадцать лет, окончил гимназию, а потом много лет приезжал к родителям, которые прожили тут весь остаток жизни и тут же похоронены. В Одессе у Кандинского родились три сводных брата и сестра. И много лет он пытался добиться признания в одесских художественных кругах. Ведь в самый первый раз он выставил свои работы именно в Одессе, в 1898 году, на выставке Товарищества южнорусских художников. Но вернёмся к вашему вопросу — что именно вас интересует по Экстер?
— Я ищу её работы одесского периода. В частности, эскизы костюмов для Эльзы Крюгер. Вам что-то такое попадалось?
— Конечно. Не так много, но попадалось. Да и у нас в музее они когда-то были.
Наверное, мой вопросительный взгляд был слишком красноречивым, и Наум Абрамович продолжил:
— Наш музей назывался тогда Народным художественным музеем, а нынешний Музей Западного и Восточного искусства — Государственным художественным музеем. В 1926 году этот музей купил у некоего гражданина Локшица тринадцать работ Экстер и передал затем в музейный фонд.
— И что случилось с ними дальше?
— Это детективная история. Они пропали. Кроме них, у нас пропал целый ряд картин ещё более именитых авторов. Будь они сейчас в музее, он был бы музеем действительно мирового уровня.
— Как? Каких?
— Сейчас я покажу вам фотографию.
Он извлёк из глубин письменного стола чёрно-белую фотографию, на которой была комната, увешанная великолепной авангардной живописью.
— В 1928 году в нашем музее прошла выставка подарков, полученных из музеев Москвы и Ленинграда. Вы же знаете, что в первые годы после революции, или, если угодно, Октябрьского переворота «левые» художники были единственными, кто поддержал новую власть. И на короткое время они стали чуть ли не главными во вновь родившемся советском искусстве. Они даже создали первый в мире музей современного искусства — Музей живописной культуры. Они — это Кандинский, Малевич и Родченко. Закончилось всё печально, но за эти несколько лет руководство Наркомпроса успело закупить в музейные фонды сотни работ своих друзей и единомышленников. Работы эти затем распределялись по провинциальным музеям. В Одессу в 1927-28 годах их поступило почти четыреста. Не все из них, конечно, принадлежали авангардистам. Но таких было немало. И какие имена! Вот, например, в январе 1927 года тогдашний директор музея, Цви Савельевич Эмский-Могилевский, получил из Государственного музейного фонда двадцать девять работ. Среди них была большая работа Кандинского — почти полтора на два метра! А через год он же принял из Московского музея живописной культуры пятнадцать работ, среди которых были две работы Малевича, две — Любови Поповой, ещё две — Давида Бурлюка, две — Натальи Гончаровой и три — Аристарха Лентулова. Два Малевича, подумайте только!
— И где же сейчас все эти работы?
Наум Абрамович хмыкнул.
— Этого наверняка не знает никто. Я сам бьюсь над этим который год. Известно, что ещё в 1935 году они были выставлены в Галерее нового искусства на Сабанеевом мосту, в бывшей усадьбе Толстых. О работе Кандинского мне удалось кое-что разузнать. Она называлась «Парящее остриё» и была подготовительной работой к его знаменитой последней «Композиции VIII». До передачи в Одессу она демонстрировалась на выставках в Москве и Берлине. После 1935-го её следы теряются. Сегодня в нашем музее осталась лишь одна работа из того списка — «В кабачке» Синезубова.
— Ну ведь такого не может быть. У вас же государственный музей. А это работы всемирно известных мастеров. И вы сами сказали, что они совсем не маленьких размеров. Неужели за полстолетия не нашлось никаких следов?
Мой эмоциональный вопрос рассердил Алексеева.
— Молодой человек, не мы с вами решаем, что может быть, а что не может.
— Согласен. Погорячился. Но версии какие-то есть?
— Есть. Одна из версий — то, что румыны увезли их с собой при эвакуации из Одессы в 1944 году. Но простите, мне нужно работать.
— Можно я на всякий случай оставлю вам свой мейл?
— Ладно. Хотя я сомневаюсь, что смогу вам чем-то помочь.
Я вышел от него в ещё большей растерянности, чем от Орловского. Как могли пропасть из музея работы Кандинского и Малевича, причём так, чтобы не осталось никаких следов? Понятно, что во время войны могло произойти что угодно, но всё же…
Я решил позвонить Михаилу Евгеньевичу. Он производил впечатление человека, который знает всё.
— Приезжайте. Вы же недалеко.
Через пятнадцать минут я был у него в гостиной.
— Вы ещё и спортсмен?
— Утром выбежал из гостиницы и сам не заметил, как добежал до музея. А потом уже и к вам.
— Наум рассказывал мне об этой пропаже. Даже статью написал. Что было дальше — не знаю. Он же исследователь, хочет быть первым. Такая находка будет сенсацией.
— А могло ли быть так, что Малевича с Кандинским увезли в Румынию?
— Думаю, в те годы румын интересовали совсем другие имена. Но встретьтесь на всякий случай с Сашей Дмитриевым. Он глубоко исследовал этот вопрос. Думаю, он сможет как-то прояснить ситуацию.
Саша взял трубку сразу и предложил встретиться тем же вечером на Дерибасовской.
— Вы же в «Компоте» ещё не бывали? Давайте там в семь. Нет, в семь тридцать.
— Отлично. Как я вас узнаю?
— Я высокий, почти лысый и бородатый.
Бежать от Большой Арнаутской до Приморского бульвара было бы уже чересчур. Таксист согласился подождать, пока я вынесу из номера деньги.
Я пришёл в «Компот» пораньше. Кроме собственно компотов, там совершенно восхитительные котлеты. У нас в Нью-Йорке таких не найдёшь. И пюре, как у мамы.
Когда Саша вошёл, я узнал его сразу. У него была не бородка, а действительно самая настоящая окладистая борода.
— Вы похожи на старообрядца.
— Отпустил за последние полгода.
— У меня ни разу не хватало терпения. В определённый момент она начинала невыносимо чесаться, и я в раздражении всё сбривал.
— Что есть, то есть, — улыбнулся он. — Вы говорили, что вас интересует Экстер?
— И не только она. Сегодня я услышал совершенно фантастическую историю о пропавших из художественного музея полотнах Кандинского и Малевича.
— Вы были у Наума Абрамовича?
— Да. Он всё и рассказал. Он считает, что эти вещи в 1944-м увезли с собой румыны.
— История с пропажей — очень тёмная. И никем толком не изученная. Да и знают о ней немногие. Но по поводу «румынской теории» могу сказать почти наверняка — это не они. Да, они многое вывезли. Причём увозили не только румыны, но и немцы — они перед самым освобождением Одессы снова взяли на себя руководство городом. Часть потом вернули — Румыния же стала социалистической. Безусловно, многое пропало. В описях неразбериха. Но в тех списках, что я видел, не припомню ни одного имени авангардистов. Судя по всему, румын они просто не интересовали. Их интересовали Айвазовский, Левитан, Маковский, Серов, Сомов. В общем, искусство, понятное всем. Не «дегенеративное».
Кроме того, часть работ из Народного художественного музея вместе с работами Государственного художественного — сегодня Музея Западного и Восточного искусства — была эвакуирована в Ташкент и Уфу. По идее, всё должно было вернуться. Но, опять же, военную неразбериху никто не отменял. Известно, что из Ташкента не вернулись почти пятьдесят работ.
Скорее всего, разгадка кроется совсем в другом. Вы знаете о судьбе Эмского-Могилевского?
— Наум Абрамович упомянул сегодня его имя. Больше ничего не знаю. Хотя, когда ехал сюда, был уверен, что знаю об одесских художниках всё.
— Он был одним из создателей Народного художественного музея. А в 1924 году стал директором. Тогда, после революции, в коллекцию добавилось множество работ. Тех, что экспроприировали у «буржуев». Ну ладно, Брайкевич сам отдал работы на хранение. Но коллекцию Руссова, например, реквизировали. Затем, уже при Эмском-Могилевском, были большие поступления из столичных фондов. Да и сам он подарил музею множество работ — он ведь был художником и дружил со многими. Вообще, судя по воспоминаниям современников, он был замечательным человеком.
(Окончание - в следующей записи. В одной записи текст не поместился)