Ася Пекуровская и Сергей Довлатов
(Заканчиваю текст Токаревой)
Ася Пекуровская его не ждет. У нее другая любовь, более престижная. Брак дал трещину.
Пройдет время. Ася уедет в Америку, напишет книгу «Когда случилось петь С. Д. и мне». Сочетание букв СД, так же как сочетание букв СС, напоминает гитлеровские формирования. И засунуть СД в заголовок — крайне безвкусно, тяжело и бездарно.
Ася опровергает многие факты: было не так, а так. Довлатов искажает действительность. Но кого интересует действительность? Только бабушек на скамейке.
Довлатов не фотограф, а художник. Он не фотографирует действительность, а пропускает ее через себя, как пчела пропускает цветочную пыльцу. А на выходе — мед.
Довлатов запечатлел чувство. И можно только напомнить Асе пушкинские строчки: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим».
Ася родила девочку, которую Сергей не признал. Она была рождена на излете их отношений. Довлатов пишет Асе, что у них не было воодушевления для создания нового человека.
Ася живет в Америке. Просвещает американцев. У девочки сложилась карьера. Асе есть что вспомнить.
Мне попалась переписка Довлатова с его другом Ефимовым. Ефимов обвиняет Сергея в необязательности, во вранье, в чем-то еще. И наверняка эти обвинения справедливые. Довлатов не сдерживал обещания, врал, пил — это, конечно, неприятно для ближнего круга. Но после Довлатова останутся его книги, которые расскажут потомкам о времени, в котором он жил. «Его герои похожи на героев Солженицына, но они горят в более веселом аду». Не помню, кто сказал.
Мы узнаём о нашей эпохе из песен Высоцкого, из рассказов Довлатова гораздо больше, чем из учебников истории. А выводить Довлатова на чистую воду — бессмысленно. Поклонники Довлатова равнодушны к его недостаткам. Люди — не ангелы. У всех свои недостатки. Из рассказов Довлатова мы узнаём, как он страдал и почему, и мы сочувствуем, потому что сами тоже страдаем и знаем, как болит и рвется душа. Мы наслаждаемся его талантом, его юмором. А в книгах Ефимова и Пекуровской мы не наслаждаемся ничем.
Довлатов говорил: «Я был женат два раза, и оба раза счастливо».
Знакомство со второй женой подробно отражается в рассказах, и каждый раз по-разному. В одном случае ее забыл Гуревич, и она осталась ночевать в его квартире. В другом — Довлатов встречает ее в мастерской художника. Есть и третий вариант: девушка-агитатор приходит к Довлатову домой. Он усаживает ее пить чай. Мама Сергея Нора Степановна громко кричит из своей комнаты: «Не вздумайте съесть мою халву!»
Девушку зовут Таня, иногда Лена.
Лена была невероятно молчалива и спокойна. «Это было не тягостное молчание испорченного громкоговорителя. И не грозное спокойствие противотанковой мины. Это было молчаливое спокойствие корня, равнодушно внимающего шуму древесной листвы…»
Облик жены: узкое лицо, бледные губы и монгольские глаза. Так же выглядела библиотекарша в «Зоне». Видимо, это тот тип внешности, который нравился Довлатову. В таких женщинах есть тайна, печаль и желание их защитить.
В качестве мужа Сергей был приобретение сомнительное: он пил, не зарабатывал, любил крашеных блондинок, и брюнеток тоже. Брак держался на дочери, которую Сергей боготворил. Но скорее всего Таня (жена) тоже любила Сергея. Было за что: талантливый, красивый, плохой парень. А женщины любят плохих парней больше, чем хороших. С хорошими скучно.
В конце концов их совместная жизнь заходит в тупик, и Таня уезжает в Америку. Этот этап отражен в повести «Заповедник».
Сергей едет в Пушкинский заповедник, работает экскурсоводом. Снимает комнату у алкаша Михал Иваныча. «В полу щели, через которые в дом пролезали собаки».
Михал Иваныч и его друг Толик — одна грань бытия Довлатова. Они озабочены единственной идеей: как бы выпить. Сергей снабдил их деньгами. Друзья направились в микрорайон «жизнелюбивые, отталкивающие и воинственные, как сорняки». Другая грань бытия — Александр Сергеевич Пушкин. Довлатов водит экскурсии и невольно погружается в ауру великого поэта.
И третья, основная грань — конфликт с женой Таней. Таня собралась в эмиграцию. Это событие — двигатель сюжета. Таня приезжает в заповедник для окончательного объяснения с мужем.
«— Мне надоело стоять в очередях за всякой дрянью. Надоело ходить в рваных чулках. Надоело радоваться говяжьим сарделькам. Что тебя удерживает? Березы?
— Березы меня совершенно не волнуют.
— Так что же?
— Язык. На чужом языке мы утрачиваем восемьдесят процентов своей личности. Мы утрачиваем способность шутить, иронизировать. Одно это меня в ужас приводит… Здесь мои читатели. А там… Кому нужны мои рассказы в городе Чикаго?
— А здесь кому они нужны?
— Всем. Просто люди об этом не догадываются.
— Так будет всегда.
— Ошибаешься».
Сергей Довлатов предвидел свою славу. Находясь в полной безнадежности, он как будто слышал сигналы из будущего. Его рассказы понадобились всем. Пришло признание. Серьезные критики сравнивают Довлатова с Достоевским.
Брак Сергея и Лены был заключен на небесах. Браки, заключенные на небесах, не разрушаются, как бы их ни старались разрушить на земле.
Жена и дочь уезжают в Америку. Сергей провожает их в аэропорт.
Возвращается домой. Начал пить уже в такси.
Шофер попросил:
— Пригнитесь.
Сергей ответил:
— Не льется.
Далее он погрузился в запой. Началась белая горячка. На него пролился дождь из червячков. В ногах копошились мелкие гады. Ко всему прочему к нему повадилась милиция. Впереди маячил арест. Он не нужен был своей стране: мутный тип, тунеядец, слишком свободно мыслит.
Это был период, когда сажали Синявского и Даниэля. Бродский уже эмигрировал, отсидев предварительно. Неугодных либо сажали, либо выдавливали из страны, либо то и другое.
Уехали Войнович, Максимов, Галич, Некрасов. За границей образовалось целое сообщество писателей-диссидентов.
Уезжали и просто за лучшей жизнью, так называемая колбасная эмиграция. Они выдавали себя за инакомыслящих, поскольку это было модно. Я видела таких колбасных диссидентов: вполне серые личности, строили многозначительные рожи. Хотелось сказать им какую-нибудь гадость, но я держала себя в руках.
Началась перестройка, за инакомыслие не преследовали и уезжать не запрещали.
Сергей Довлатов уехал еще до перестройки. Это был неблагоприятный период для отъезжающих. У них отбирали все, буквально грабили.
Сергей эмигрировал тем не менее. Семья воссоединилась.
В Америке рождается мальчик, второй ребенок. Солнышко, свет в окне.
Семья обзаводится дачей. Обо всем этом мы узнаем из поздних рассказов Довлатова.
В эмиграции Довлатов пишет повести: «Иностранка», «Филиал».
Американская действительность переплетается с воспоминаниями о жизни в Ленинграде. Довлатов не может оторваться от своего прошлого.
Те рассказы, которые не связаны с Америкой, а именно «Наши», «Зона», «Чемодан», «Заповедник», — с моей точки зрения, золотое зерно. В этих работах почти нет сюжета. Я слышу музыку души Довлатова, его уникальную прозу. Его мужское очарование. И я понимаю, почему в него влюблялись женщины, почему жена терпела его «грязную жизнь». Рядом с Довлатовым все остальные мужчины были тусклые, никакие.
В «Иностранке», например, сюжет присутствует, как каркас. Он цепляет внимание и тянет, как за волосы. Но мне совершенно не интересна эта героиня Маруся Татарович с ее попугаем Лоло и латиноамериканским любовником Рафой.
Сюжет меня не увлекает. Почему? Потому что в раннем Довлатове присутствует моя страна, пусть даже с отвратительным лицом зоны, присутствует моя история (сборник «Наши»), присутствует все, что заставляет писателя мыслить и страдать. А Америка — зоопарк. Приходишь, смотришь, но они — это они, а мы — это мы.
Довлатов описывает жильцов дома, где он поселился. Русская колония. Нормальные люди, но это не уровень Сергея Довлатова. Косая Фрида, религиозный деятель Лемкус и другие, такие же.
Окружение Довлатова в Ленинграде — его ровесники, духовные, талантливые, пьющие. Русские, хоть и евреи.
Безусловно, эмиграция спасла Сергея Довлатова. В Ленинграде он бы спился или сел. Вернулся бы в зону, но не как охранник, а как зэк. По-человечески Америка была ему полезна, но творчески — большой вопрос. Сергей питался прошлым и писал о прошлом, о тех временах, когда он был молод, беден, несчастен, терпел крах в любви.
Сергей Довлатов умер в сорок девять лет. Он не дожил до старости, не видел своих внуков. «Не дожил, не допел», как у Высоцкого. По-человечески это обидно. Что касается творчества — трудно сказать… Мне кажется, Сергей Довлатов успел спеть свою песню до конца. Он сказал главное о своем времени, о своем поколении. Его наследие — четыре тома. Но количество не определяет качество. То, что сделал Довлатов, необходимо и достаточно. Его хочется читать и перечитывать.
Сергей умер неожиданно. Пошел в гости, и там ему стало плохо. Не исключено, что роковую роль сыграла водка.
Хозяйка дома вызвала скорую. В Америке на вызовы часто ездят пожарные, но в случае с Сергеем это были неграмотные мексиканцы. В Америке их зовут «мексы».
Больница не приняла Сергея, поскольку у него не было страховки. Мексы повезли его в другую больницу, и по дороге Сергей скончался.
Страшно себе представить, как приняла эту новость Нора Степановна, мама Сергея. Сергей был ее ВСЁ. Смысл и содержание жизни. И если бы знали люди в больнице, которые не приняли Сергея. Если бы знали — кого они отправили на смерть.
Я постоянно перечитываю Довлатова, потому что его проза питает мою душу. И не только мою.
Книги Сергея Довлатова расходятся громадными тиражами. Издательства на нем прилично зарабатывают и, даже случалось, обманывали вдову. Так что вдова Сергея познала на себе наш русский капитализм.
Большая ошеломительная слава обрушилась на Сергея после его смерти. Ему было тридцать семь лет, когда его выдавили из страны. Молодость, переходящая в зрелость.
Я часто думаю: бедный, бедный Сережа, в которого никто не верил, кроме его мамы. Бедный — в прямом и переносном смысле, добывающий копейку фарцовкой, халтурными заметками. Мог ли он предположить, что когда-то слух о нем «пройдет по всей Руси великой». В России он станет культовым писателем. Это пришло после жизни. Но лучше поздно, чем никогда.
При жизни Сергея его рассказ напечатали в престижном журнале «Нью-Йоркер». Глыба молчания сдвинулась.
Дочь Катя спросила:
— Вот ты стал печататься, а что изменилось?
Он ответил:
— Ничего.
Это правда. Писателю интересен сам процесс творчества. Привычка ставить слово после слова. А печатают его или нет — это уже второй вопрос. Гроссман, например, писал в стол. Он знал, что в настоящем эту книгу не издадут. Но когда-нибудь его слово вырвется на волю и взорвет сознание.
Так и вышло.
Сергей Довлатов долго не мог пробиться. Его готовую книгу рассыпали в издательстве Эстонии. Сергей был в отчаянии. Но все равно верил в себя. Писатель всегда чувствует дополнительную энергию, спущенную ему свыше. И ему жалко тратить время на что-нибудь еще, кроме своих рукописей.
Настоящий талант согласен жить в нищете, как Рембрандт, ему хватает духовной пищи. Так жил и Сергей на своей улице Рубинштейна, в доме № 23. Здесь возле дома он обычно стоял и поджидал своих друзей. Сейчас на этом месте ему поставили большой бронзовый памятник. Памятник каким-то образом передает сущность Довлатова. Видимо, скульптор — его поклонник. Боже мой, если бы Довлатов знал…
Он ходил с огромным синяком под глазом. Его спрашивали: «Чем это тебя?» Он отвечал: «Ботинком». — «А ты что, валялся на земле?» Он отвечал: «А почему бы и нет?»
И вот сейчас ему стоит большой бронзовый памятник, потому что он и сам был большой в прямом и переносном смысле.
Писателю нужен отклик. Он посылает месседж в мир. Ему хочется принять подтверждение: получили, спасибо. А иначе он кричит сам себе, и ни ответа ни привета.
Пушкин писал: «Желаю славы я, чтоб именем моим твой слух был поражен всечасно, чтоб мною ты окружена была, чтоб громкою молвою все, все вокруг тебя звучало обо мне…»
Поэт Евгений Винокуров писал о славе: «Она была сильней, чем похоть, страшней, чем на глазу бельмо…»
Довлатов тоже жаждал славы.
Я иногда думаю: как бы он принял свою большую славу, если бы успел дожить?
А никак. Довлатов был умен, ироничен, и он бы справился со своими медными трубами.
Предчувствовал ли он свою смерть? Нет. Природа бережет людей. Ограждает их психику. Знание своего часа может раздавить человека, поэтому никто не знает — когда и что там, за чертой?
Мне приходилось слушать Довлатова по «Свободе». Он читал свои эссе, и это завораживало: бархатный голос, умный анализ, юмор, новое осмысление. В Довлатова можно было влюбиться, не видя его. В отличие от Бродского. Иосиф Бродский часто читал свои стихи по телевидению. Когда я слушала стихи в его собственном исполнении, я их просто не понимала. На одной ноте, завывая. Сквозь вой не пробивался смысл стиха. Просто рыжий еврей стоит и воет в рифму. Когда я читала Бродского своими глазами, я понимала — за что он получил Нобелевскую премию. Большой поэт. Прекрасно читал Бродского Михаил Козаков. Не выл. Доносил смысл и божественный порядок слов.
Талант достается очень разным людям: приятным и неприятным. Например, Лермонтов был неприятный, с отвратительным характером, из-за этого и погиб. И подвел под монастырь Мартынова. Мартынов впоследствии удалился от людей, жил в монастыре, молясь Богу, замаливая грехи. Не вызвать Лермонтова на дуэль он не мог. Лермонтов буквально нарывался.
Сергей Довлатов наверняка был не прост. Чеховский Астров в пьесе «Дядя Ваня» говорил: «Талант в России не может быть чистеньким». Мы с Довлатовым почти ровесники, жили в одно время и в одном городе, но я не знала его лично. И слава богу. Чем меньше знаешь человека, тем он лучше издалека.
Владимир Войнович эмигрировал в Германию. После перестройки вернулся. Жена и дочь предпочитали остаться в Мюнхене.
Я думаю, то же самое произошло бы и с Сергеем Довлатовым. Он захотел бы вернуться в Россию, в русский язык. А Лена и дети прижились в Америке. Там лучше климат. Больше солнца. Лучше медицина.
Сергей стал бы жить на две страны: Россия и Америка. Но его плодородный слой — в России. Он бы его питал. Из России ушли прежние безобразия, но появились новые. Сергею Довлатову было бы о чем рассказать.
Однажды я сказала Георгию Данелии:
— Сними фильм по Довлатову. Вы с ним очень похожи. Буквально одно.
Данелия ответил:
— Главное в прозе Довлатова — интонация. А интонацию в кино не передать. Довлатова надо читать, а не смотреть.
Известно, что чем лучше литература, тем хуже кино. Тем не менее Станислав Говорухин поставил фильм по Довлатову. Он назвал его «Конец прекрасной эпохи».
Я смотрела этот фильм с большим интересом, поскольку я люблю обоих — Довлатова и Говорухина.
Станислав Сергеевич недавно умер, и я не успела у него спросить: он всерьез называет брежневскую эпоху прекрасной? Довлатову так не казалось. Эта эпоха обошлась с ним сурово. Она его измызгала и выдавила из страны.
Сейчас другое время. Свобода. Но что-то ушло безвозвратно. И без этого «что-то» трудно дышать. Не дышится.
В последнем своем интервью Говорухин сказал, что ему неинтересно жить. Не потому что он перешел в другую возрастную категорию. Нет. Талантливые люди старыми не бывают. Просто исчезла легкость и бескорыстная дружба между людьми, когда собираются шумные компании и никто не думает о деньгах, а просто радуются жизни здесь и сейчас.
Творцу необходимо признание. Признание — это допинг. Для некоторых допинг — власть. Почти для всех допинг — деньги. Для половины страны допинг — водка. А для писателя допинг — успех, когда его книгу хотят читать и перечитывать.
Попробую применить пушкинские тезисы к Довлатову.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.
Сергей Довлатов пробуждал чувства добрые — это безусловно. Его герой пьет, фарцует, и тем не менее его любишь. К нему не пристает грязь, как не пристает она к бриллианту. Бриллиант остается драгоценным камнем в любой помойке.
Второй тезис: восславил свободу.
Сергей Довлатов не лез на баррикады, но он презирал власть и ее представителей. Вся проза Довлатова пронизана насмешкой над жестоким веком. Именно поэтому творчество Довлатова оказалось таким востребованным. «Если литература занятие предосудительное, то мое место сидеть в тюрьме».
Милость к падшим. Положительные герои — алкаши. Михал Иваныч («Заповедник»), Жбанков («Компромисс») — это люди, пребывающие на самой нижней ступени социальной лестницы. Но сколько симпатии к этим персонажам. Милость к падшим в прямом смысле этого слова.
Жбанков говорит: «Да я хоть сейчас в петлю. Я боли страшусь в последнюю минуту. Вот если бы заснуть и не проснуться… Вдруг это такая боль, что и перенести нельзя…»
Довлатов отдает эти мысли Жбанкову, но очень может быть, что это его собственное размышление.
Что такое книга? Это слепок души писателя. Если автор злой — это заметно. Бунин был злой. А Чехов — нет. И это отражается в книгах.
Я не хочу сказать, что Бунин хуже Чехова. Злые тоже талантливые. Талант не зависит от характера. Талант — всегда талант.
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа.
Эти слова в какой-то степени относятся к Сергею Довлатову. Его четыре тома — это памятник нерукотворный. Он создан не руками, а талантом и трудом.
Народная тропа слегка зарастает со временем. Находятся критики, которые снижают роль Сергея Довлатова в литературе. Я никого не осуждаю. Каждый вправе думать так, как ему думается.
Я с ними не согласна. Я считаю, что душа Сергея в заветной лире прах переживет и тленья убежит.
Сергей Довлатов открыл новую страницу исповедальной прозы, прямого разговора с читателем. Автор создает впечатление простоты, но понять его может только человек, равный ему.
Довлатов умер рано.
Я не представляю себе старого Пушкина, и старого Лермонтова, и старого Есенина, и Маяковского, и Моцарта.
Довлатов все успел. Он написал главное о своем времени. Он просверкнул, как фейерверк.
Взлетела ракета в небо и рассыпалась великолепным огненным кустом. Разве этого мало?
Ну а теперь я уже сам хочу вернуться к мемуарам Пекуровской, о которых вы прочли у Токаревой в начале этой записи.
Цитирую себя самого восьмилетней давности:
https://dandorfman.livejournal.com/68910.html
Я кое-что процитирую из ее предшественников, потому что я обновил в памяти другого автора, который писал примерно на ту же тему раньше Катаевой. Этот автор писал не о поэте, а о писателе. Текст его был написан во второй половине девяностых и полностью опубликован в 2001-м. Ладно, хватит Вас интриговать, объясню о ком идет речь. Благодаря книгам Тамары Катаевой, мне захотелось перечитать мемуар первой жены Довлатова, Аси Пекуровской. Он был опубликован в Петербурге, в издательстве Simposium. Назывался, "Когда случалось петь C.D. и мне". Вот книжку Пекуровской я и перечитал в последние дни, благодаря книжкам Катаевой.
У меня с этой книгой связан тоже интересный факт моей сетевой биографии. Я впервые опубликовал в Сети отрывки из этой книги.
Первоначально Ася назвала ее "Довлатов без мифа".
Как это началось, я написал в Гостевой "Тенет", это был 1998-й год. Сейчас, когда я пишу этот текст, я с интересом перечитал написанное мною 12 лет назад:
http://www.teneta.ru/archive-chat/Dec5.html
Dan Dorfman
- Sat Dec 5 4:53:49 1998
Господа, сегодня ночью прочел поразивший меня текст. Более того,
это удар по моей психике, по каким-то базисным понятиям,
которые мне помогали справляться с враждебной окружающей
средой. Прочёл в одном русскоязычном американском издании
отрывки из большой книги, (в оригинале - 300 страниц ), которая
называется ''Довлатов без мифа''. Книга написана и хорошо
написана его первой женой - Асей Пекуровской. Конечно, как вы
догадываетесь, меня вовсе не потрясло то, что там написано о
Довлатове алкоголике, обжоре, плохом муже и очень плохом отце.
Об этом и другие писали. Ничего нового я не узнал, так разве что
несколько дополнительных фактов. Все эти качества русского
писателя скорее украшают. Дело в другом. Последние десять лет
моей жизни Сергей Донатович был моим светом в окошке, моей
иконой. Он был последним великим писателем именно моего
поколения. Более того, по моему мнению, единственным великим
писателем моего поколения. Не по моему мнению, а по мнению
Сергея Костырко, зав.отделом критики журнала ''Новый Мир'',
последним классиком русской литературы 20 века. И вдруг, всё
рухнуло. Или угрожает рухнуть. Эта женщина написала подробно и
убедительно о том, что Довлатов - плохой писатель и почти
плагиатор. Писал, в основном, по следам других действительно
талантливых людей. Она умело подобрала цитаты и умело
сравнила написаное Довлатовым с первоисточниками. И по её
цитатам выходит, что у Довлатова - намного хуже.
Ещё она вытащила на свет божий идиотское безграмотное
стихотворение, которое он написал ей из Армии. Типичное
стихотворение из дембельского альбома. Кто служил, знает о чём
я говорю. Вот это стихотворение. ( ошибочное ''е'' в тексте Ася
выделила дефисами.)
Я всё ещё тебе пр-e-надлежу
Я всё ещё с твоим молчаньем связан,
Я всё ещё немыслимо и свято
Последнею надеждой дорожу.
Над всем что в мире подлость и враньё,
Над суетой и сложностью мнгновенной
Я шлю тебе безрадостно и верно
Последнее молчание моё.
И это написано уже после первого ленинградского периода, после
университета, после знакомства с Бродским и другими. Ещё она
методично доказывает, что он постоянно врал когда что-либо
писал. При этом врал с единственной целью, как ей кажется,
других обмазать, а себя - приподнять. Вообщем, когда я всё это
прочёл, мир рухнул, господа!
И на работе, я, рискуя быть уволеным, решил дозвонится до
автора. Потому что подумал вот о чём: ''Может всё это мне только
кажется. И не это совсем хотела сказать первая жена великого
писателя?'' Прежде чем я узнал номер самой Аси, мне пришлось
сделать несколько предварительных звонков, но цепь замкнулась
через минут 20. И я нашел и её домашний номер и номер сотового
телефона. Живёт она в Лос-Алтосе. Это Калифорния. Трубку
домашнего телефона взяла молодая женщина, скорее всего дочь
Сергея Донатовича - Маша. Она говорила по-английски и не очень
хотела говорить с человеком, говорящим на английском с сильным
русским акцентом. Зато, когда я позвонил на сотовый телефон,
сама Ася была со мной очень любезна. И я её спросил главное:
''Скажите, вы действительно хотите доказать вашим читателям
что Довлатов - плохой писатель?'' Очень надеялся на сердитый
ответ - ''Нет, ни в коем случае!'' А услышал от неё: ''Да, вы
совершенно правильно поняли мою книгу. Это главное, что я
хотела в ней сказать.'' Надо сказать, что книга написана почти
блестяще. Главная вдова Сергея Донатовича, Лена, вообщем-то
писать не умеет. А Ася - вполне профессиональный литератор.
Филфак ЛГУ и аспирантура Стэнфорда, опять по Славистике. Она
преподавала потом в Стэнфорде русскую литературу. Вообще-то
Пекуровская хочет её издать. Напечатаны, как я говорил, только
несколько глав. И, поэтому, вряд ли согласится ставить полный
текст книги на Интернет. Но если согласится, мы тогда
номинируем её ''Довлатова без мифа'', поставив текст в наш со
Светой журнал.
О каком же "нашем со Светой" журнале идет речь. О литературном сетевом альманахе "Леда", который я делал тогда со Светланой Епифановой. Это был один из первых сайтов, где публиковались большие тексты сетевых авторов, даже романы.
Потом я еще раз позвонил Пекуровской, потому что она попросила некоторое время, чтобы подумать, стоит ли давать разрешение на сетевую публикацию. Второй наш разговор был довольно долгим, мы начали говорить вообще о литературе и я пришел в полнейший восторг, она мне показалась очень умным и эрудированным собеседником. Когда я прихожу в восторг от собеседника, я начинаю сам нести какую-то восторженную чушь. Поэтому моя боевая подруга, прислушавшись к тому, что я говорил и, в основном, как я говорил, была неприятно удивлена. Она довольно холодно объяснила мне, когда я наконец положил трубку, что она думает о моих внезапно вспыхнувших чувствах к незнакомой собеседнице, которая вдобавок, находится на другом конце страны и как минимум на десять лет меня старше. Но... т.к. Ася согласилась на сетевую публикацию, больше я ей не звонил, т.е. знакомство наше ограничилось двумя телефонными разговорами. Вот кстати, та давняя сетевая публикация, публикация 1999-го года.
Я сам набирал эти страницы.
http://www.kulichki.com/svetlana/leda/authors/asia.html
Итак, перечитывая Пекуровскую сейчас, я понял, что мне по-прежнему очень нравится ее текст.
Мне понравились и обе книги Катаевой, но Пекуровская не менее убедительна и не менее доказательна, чем Катаева.
Тем не менее, к Пекуровской, вернее, к ее тексту, отношение намного хуже, чем к книгам Катаевой.
Катаеву ругают далеко не все, читают многие и дочитывают с интересом.
Зато отзывы о книге Пекуровской почти сплошь отрицательные. Почти все, с кем я общался на тему мемуара Пекуровской, говорят о ней и о ее книге... с брезгливостью. Кроме того, почти все мне сообщили с некоторым вызовом, что они эту книгу не дочитали.
Одни сказали: Противно! А другие...
Среди других оказалась и сама Катаева.
Вот что она написала у себя в ЖЖ два дня назад:
http://tamara-kataeva.livejournal.com/29627.html
Взяла полистать Асю Пекуровскую.
Вот странно – так все просто написано, гладко, подробно – и я так ни разу не смогла прочитать ее текста – он просто камнем падает, выпадает из поля зрения, невозможно читать. Так и не знаю, о чем они пели.
По-моему, я знаю причину резко отрицательного отношения к книге Пекуровской.
Я постараюсь обратить внимание на некоторые куски текста Пекуровской.
Для того, чтобы показать, что претензии к ней не совсем справедливы.
Я даже напомню о претензиях моих оппоненток, процитирую их.
Но... прежде чем начать цитировать, хочу сразу ответить на тот вопрос, который сам себе задал, а именно: почему мои собеседники текст Пекуровской воспринимают намного суровее, чем, скажем, книгу Тамары Катаевой, которая в своей "Анти-Ахматовой", разрушает миф созданный самой Ахматовой и ее поклонниками?
Ну ответ очень простой, Вы его и сами знаете. Тамара Катаева не имеет никакого отношения к Ахматовой и Пастернаку. Она просто литературовед со своим взлядом на этих людей, вот и все. И ее в предвзятости связанной с такими мотивами как месть или оскорбленное самолюбие упрекнуть нельзя.
Ася Пекуровская - первая жена. И поэтому, ее, как раз можно. И так можно, что почти все ее критики именно это и видят в тексте. Попытку отомстить покойнику за былые обиды. Отсюда, и отношение.
Я не могу согласиться с такой трактовкой текста Пекуровской. Для этого он слишком хорошо написан, слишком убедителен.
А самое главное, в нем высказывается много мыслей к Довлатову отношения в общем-то не имеющих. Если Довлатов и упомянут, то упомянут в качестве примера Пекуровской известного. В принципе, книгу Пекуровской можно вообще переписать, выбросив из нее Довлатова. Но мысли Аси о природе литературного творчества и о тяжкой ноше литературного таланта вполне оригинальны. И она могла бы эти мысли подкрепить другими примерами.
Разумеется, сама Пекуровская имела в виду Довлатова, другие примеры бы ее не устроили. Тем не менее, автор не всегда знает, зачем он написал тот или иной текст. А потомки, если книга осталась в веках после смерти автора, вообще понятия не имеют о том, что сам автор хотел сказать в своей книге и не хотят понятия иметь. Они видят то, из-за чего они, потомки, эту книгу читают и перечитывают.
Примеров сколько угодно. Сервантес писал пародию на рыцарский роман. Он просто хотел высмеять эти романы и заодно повеселить читателей. Он не знал, что пишет самый великий роман во всей мировой литературе.
Роман переведенный на все языки Земли, которые имеют письменность. Роман, который мы сегодня читаем совсем не как пародию. И совсем не веселимся. Если бы Сервантес обо всем этом узнал, он был бы сильно удивлен.
Свифт писал своего "Гулливера", как политический памфлет.
Он имел в виду совершенно конкретных людей, своих политических противников. Он думал, что "Похождения Гулливера" будут орудием в политической борьбе, и совершенно не будут иметь какое-то общее значение. Наверное, когда "Гулливер" был опубликован, некоторое время этот текст действительно кому-то нравился, а кому-то не нравился, как политический памфлет. И, может быть, политические противники Свифта и его друзей действительно себя узнавали. Но... разве нас теперь интересует то, что интересовало Свифта?
Разве мы знаем, кого он там вывел на чистую воду, кого высмеял? А главное, разве мы хотим это знать? Какая нам разница с кем он тогда воевал. Мы читаем его книгу совсем с другой целью. Ограничусь только этими двумя примерами, хоть Вы сами можете назвать еще много подобных книг. То же, с мемуаром Пекуровской. Если он переживет наш век и его будут переиздавать в следующем, то мало кто будет искать там доказательств, был ли Довлатов великим писателем или был графоманом.
Более того, первая цитата из Пекуровской, которую я напомню тем, кто ее читал и покажу тем, кто не читал, будет не о Довлатове.
Там будут фигурировать другие имена. Хоть и Довлатова Ася тоже вспомнит, но только как одного из.
Но, как говорится, два в одном. Мне еще вот для чего понадобится первая цитата:
Я раcхожуть со своими оппонентками в оценке стиля Пекуровской. Т.е. того, не что написано, а того, как написано. Конкретно, Тамара Катаева о стиле мемуара написала у себя в ЖЖ в ответ на мое замечание, что "Только подукт уж слишком диетический." Т.е., ей не хватило специй. А Юлия Глезарова уже у меня в ЖЖ, во-первых отказала Пекуровской в литературном таланте: "Да нет там таланта литературного, есть обида и зависть. А эти чувства не могут быть основой для талантливой книжки". И еще она обвинила Пекуровскую в тяжеловесном слоге: "Я через ее сложноподчиненные и сложносочиненные пассажи пробралась только потому, что люблю Довлатова и мне интересно прочитать о нем."
В цитате, которую я привожу, по-моему, достаточно специй, например, попрошу Тамару Катаеву обратить внимание на отнюдь не академическую фразу: "Мне скажут, а хули собственно, писателю изображать..." и т.д. С этой фразы я начну цитату.
С тяжеловесностью стиля, обвинением Глезаровой, я бы тоже поспорил. Да, фразы довольно длинные, но они достаточно рванные, ритм их меняется, отсюда нет ощущения тяжеловесности. Но, главное, все-таки не стиль, стиль это так, побочно, главное, что пишет Ася очень интересные вещи, касающиеся не одного Довлатова, а практически всех людей, которых в качестве наказания природа или Б-г, наградили литературным талантом. И особенно обратите внимание на Зигмунда Фрейда в конце цитаты, потому что это будет важно для того, что я напишу в финале, там, где я сделаю окончательные выводы. Кстати, я уже вижу, что сегодня это у меня не получится, а значит третья часть, там где будет разоблачение и Пекуровской и Катаевой, появится только завтра. Катаева ни за что не догадается, как я ее разоблачу, вернее, как разоблачу ее тексты. И Пекуровская тоже не подозревает, что она написала. Об этом знаю только я, а завтра узнаете и Вы, мои читатели. Итак, стр. 307 мемуара Пекуровской.
Мне скажут, а хули, собственно, писателю избегать своих дорогих сердцу и недешевых в прочих отношениях амбиций? Писатель, можно сказать, призван к тому, чтобы нет-нет да и поамбициозничать, а потом взять и выстроить себе один нерукотворный памятник по образу и подобию леонардовского «Коня», не больше и не меньше. А потом сразу же другой. То бишь другой памятник. Поэтому начать действовать следует загодя, скажем, четырнадцать лет загодя, как Леонардо начал со своим конем. Охотно соглашусь.
Однако при сравнении, от которого несусь, как Камю от чумы, возникает такая центростремительная сила, при которой оказывается, что нерукотворный памятник, который сколупал себе Гоголь или, скажем, Леонардо и Камю, был выслащен другой помадкой или другой карамелькой, нежели тот, с которым попивали свой чай вприкуску с нами за нашим пиршеским столом аристократ плоти Набоков или демократ духа Довлатов.
И тут дело даже не во временных или пространственных реалиях, даже не в том, что Набоков, как отчасти и Довлатов, видел в своем зеркальном отражении сплошную бочку меда, которой не могли, как ни старались, разглядеть в нем другие, а в других тот же аристократ плоти видел ту ложку дегтя, которая упрямо исчезала с его горизонта при безучастном взгляде на себя. Дело, повторяю, не в реалиях, а в мечтах и фантазиях и в некотором смысле даже в моделях и модах. Набоков, например, носил свои амбиции под апплике, то есть по стандарту римских патрициев, живущих этажом выше исполнителей комедийного жанра, а рисовал себя, на манер египетских фараонов, только в фас, хотя профиля вовсе не был лишен.
Не сомневаюсь, что Зигмунд Фрейд, чей портрет в нашей гостиной ни аристократ Набоков, ни демократ Довлатов в упор не замечали, мог бы отыскать у обоих океан прочих особенностей за пределами римских и египетских канонов. Однако даже в отсутствие Зигмунда Фрейда набоковский памятник, как, впрочем, и довлатовский, страдал притязательностью сахарной болезни, которая, будучи неизлечимой, капризно требует постоянного лечения. При этом сам Набоков отрицал все, что имело свойство быть отрицаемо.
Вообще, Пекуровская много в этом мемуаре пишет о Набокове. И знаете, пишет она о нем так же жестко, как и о своем первом муже. А ведь ей с Набоковым точно нечего делить. Она не была с ним знакома и никак с ним не пересекалась.
Из этой цитаты Вы видите, что мышление Набокова, которого она знала только как писателя, тоже характерный пример мышления и комплексов талантливого литератора. Довлатов в данном контексте ей понадобился не как первый муж, с которым сводят счеты, а как еще один пример. И так практически везде в последней трети книги, Ася пишет не о своем первом муже, а о литературе и литераторах.